П.Н. МИЛЮКОВ: "ПЯТЬ ДНЕЙ РЕВОЛЮЦИИ (27 ФЕВРАЛЯ — 3 МАРТА)" ...   ГЛУПОСТЬ ЭТО ИЛИ ИЗМЕНА ?

"Оглядываясь на эти героические и решающие годы, я теперь
думаю, что во всей России было только три человека,
которые точно знали, чего они хотели:
Николай II, Милюков и Ленин."
Свидетель событий И.Л. Солоневич
http://projectrussia.orthodoxy.ru/PR/is.php

П. Н. МИЛЮКОВ ¹

Война и вторая революция

Пять дней революции (27 февраля -- 3 марта)

Воспоминания о Февральской революции 1917 г. 

   После однодневной сессии 26 июля 1914 г., обнаружившей общее патриотическое единодушие партий2 в деле обороны страны, правительство решило было не собирать Государственной думы3 до ноября следующего года. И только настойчивые заявления депутатов привели к тому, что правительство согласилось созвать Государственную думу "не позже 1 февраля". В промежутке разнеслись слухи о записке правых, которая настаивала на скорейшем заключении мира с Германией для избежания внутренних осложнений. Правительство явно не хотело соблюдать условий молчаливого "перемирия", на которое шли партии в своем стремлении к единению.

   При таком уже испортившемся настроении состоялось закрытое совещание членов Государственной думы с правительством (25 января 1915 г.), в котором впервые народные представители отдали себе ясный отчет в том, что правительство или скрывает действительное положение дел в стране и армии и, следовательно, "обманывает Государственную думу", или само не понимает серьезности этого положения и, следовательно, органически неспособно его улучшить.   С этого дня начался конфликт между законодательными учреждениями и правительством.

   В заседании 27 января Государственная дума возобновила обет "свято хранить духовное единство, залог победы". Но, во-первых, правительство само себя исключило из этого единства, а, во-вторых, в речах крайних правых и крайних левых, профессора Левашова4 и Керенского, уже появились ноты, существенно нарушавшие это духовное единство. Оратор левых уже стал на точку зрения социалистов-интернационалистов5 и требовал скорого мира. 

   Отступление русских войск из Галиции во второй половине апреля 1915 г. подтвердило худшие опасения Государственной думы и заставило правительство пойти на некоторые уступки. Члены Государственной думы были введены в особый правительственный комитет, которому были поручены дела по распределению и выполнению военных заказов. Общественные круги добивались большего. Они требовали привлечения общественных сил к обслуживанию нужд войны и сосредоточения этих дел в особом министерстве "снабжения" с известным и пользующимся доверием армии деятелем во главе, по примеру Англии и Франции. Они требовали, далее, созыва Государственной думы не на короткую однодневную, а на длительную сессию и, наконец, создания правительства, которое могло бы пользоваться общественным доверием. 5 июня 1915 г. эти пожелания были высказаны кн. Г.Е.Львовым6 в совещании уполномоченных от губернских земств и Н. И. Астровым7 в совещании городских голов, более радикально настроенных. Земский и Городской союзы8 выделили из себя отделы, преобразованные в июле в "главный комитет по снабжению армий".

    После упорных настояний общественных кругов и столь же упорного сопротивления правительства Государственная дума, наконец, была созвана 19 июля на длительную сессию. Правительство понимало, что после всего случившегося оно не может встретиться с Государственной думой в прежнем составе. Правительство "почистилось". Ушел военный министр9, которого вся страна обвиняла в военных неудачах; ушел министр внутренних дел10, которого обвиняли в возбуждений внутренней розни. Место Сухомлинова и Маклакова заняли выдвинутые думскими кругами А. А. Поливанов11 и доброжелательный, но слабый кн. Щербатов12. Ушли перед самым открытием сессии Щегловитов13 и Саблер14, замененные кандидатами правых, А. А. Хвостовым15 и А. Д. Самариным16. Но Горемыкин17 остался в качестве доверенного лица государя, -- а с ним осталось и недоверие общества к власти. 

   При открытии Государственной думы в речах ораторов послышались новые тона. Даже националист18 граф В. А. Бобринский19 требовал проявления "патриотического скептицизма ко всему, что предъявит правительство". Внесенная им формула перехода требовала "единения со всей страной правительства, пользующегося полным ее доверием". То же требование варьировалось в речах В. Н. Львова20 и Н. В. Савича21. А И. Н. Ефремов22 от имени прогрессистов23 уже выставил лозунг "ответственного перед народным представительством" министерства. Пишущий эти строки настоял на сохранении более скромной, но зато объединявшей более широкий фронт формулы: "министерства, пользующегося доверием страны", и перечислил те реформы, которые необходимо было внести немедленно, вопреки заявлению И. Л. Горемыкина, желавшего ограничить деятельность Государственной думы "только законопроектами, вызванными потребностями войны", в узком смысле.

  В первой половине августа все эти стремления, одновременно в Москве и в Петрограде, приняли определенную форму. В Петрограде высказанные думскими ораторами мнения легли в основу платформы Прогрессивного блока24.

  IV Дума -- Дума без определенного большинства -- была игралищем власти. Война дала Государственной думе большинство, -- и тем самым поставлен был на твердую почву вопрос об "ответственности" правительства перед этим большинством. Вот почему, когда программа Прогрессивного блока, после долгих обсуждений и споров, была, наконец, опубликована 21 августа, более прогрессивные члены правительства сразу поняли, что самое меньшее, что нужно, это -- стать с вновь образовавшимся большинством в определенные отношения. 

  Момент был решительный. Если бы власть сумела воспользоваться предоставленным ей шансом, то дальнейшего разъединения между правительством и обществом можно было бы надолго избегнуть. Понял это даже и И. Л. Горемыкин и поспешил забежать вперед, пригласив к себе 15 августа лидеров правой части блока, чтобы с их помощью перехватить идею создания большинства и использовать эту идею для поддержки _с_у_щ_е_с_т_в_у_ю_щ_е_г_о_ правительства.   Неловкий эксперимент не удался. После этого в заседании Совета министров мнения разделились. Правое меньшинство поддерживало Горемыкина в мнении, что Государственную думу надо поскорее распустить. Большинство опасалось осложнений в случае роспуска и решило войти в сношения с представителями блока. Обсудив с ними 27 августа программу Прогрессивного блока, эти министры, во главе с Харитоновым25, пришли к заключению, что "программа не встречает возражений, но Совет министров в нынешнем составе не может ее проводить". Намек был достаточно ясен.

   Через день, 29 августа, И. Л. Горемыкин выехал в Ставку к государю. Еще через день (31 августа) он вернулся и... сообщил коллегам, что Государственная дума 3 сентября должна быть распущена...   Протянутую руку оттолкнули. Конфликт власти с народным представительством и с обществом превращался отныне в открытый разрыв. Испытав безрезультатно все мирные пути, общественная мысль получила толчок в ином направлении. Вначале тайно, а потом все более открыто начала обсуждаться мысль о необходимости и неизбежности революционного исхода. 

   С своей стороны, не молчали и противники "мнимого конституционализма" с правой стороны. С роспуском Думы они подняли голову и начали тоже действовать открыто. На заседании Совета министров в Ставке 17 сентября под председательством государя были приняты решения в духе правого курса. Министра Щербатова сменил А. Н. Хвостов, кандидат крайних правых организаций. В тот же день был уволен в очень резкой форме обер-прокурор А. Д. Самарин, не поладивший с придворными фаворитами из духовных и не соглашавшийся в угоду им нарушать церковные каноны. Через месяц ушел А. В. Кривошеин 26, противник спешного роспуска Государственной думы. Намечены были к отставке и другие сторонники сближения с Прогрессивным блоком. Напротив, снова выдвинулся Щегловитов, открыто заявивший на съезде крайних правых (21 ноября) о своих симпатиях к самодержавию и объявивший манифест 17 октября 27 "потерянной грамотой". Обломки провинциальных отделов "Союза русского народа" 28 были восстановлены и принялись за ту же работу, которой занимались в 1905--1907 гг.: они резко нападали на Прогрессивный блок, на Городской и Земский союзы, видя в оживившейся деятельности общественных организаций подготовку революционного выступления. Под их влиянием назначенная "не позднее 15 ноября" сессия Государственной думы была отсрочена без точного указания срока созыва, -- первый случай за время существования законодательных учреждений. Съезды Городского и Земского союзов, назначенные на 5 декабря, были запрещены. Депутация этих союзов, с жалобами на роспуск Государственной думы и с требованиями "министерства доверия", не была принята государем.   

   Настроение Николая II характеризуется тем, что еще 23 августа он принял на себя командование всеми сухопутными и морскими силами. Все попытки (в том числе письмо, подписанное восемью министрами) отговорить царя указанием на опасность и риск занятия этой должности не помогли. Распутин убедил императрицу и императора, что принятие командования в момент, "когда враг углубился в пределы империи", есть религиозный долг самодержца. Мистический взгляд на свое призвание, поддерживаемый сплотившимся придворным кружком, окончательно парализовал все другие влияния. Отныне все попытки извне указать царю на возрастающую опасность народного недовольства наталкивались на пассивное сопротивление человека, подчинившегося чужой воле и потерявшего способность и желание прислушиваться к новым доводам. Ходили слухи, что это состояние умственной и моральной апатии поддерживается в царе усиленным употреблением алкоголя. 

   Отъезд царя на жительство в Ставку выдвинул оставшуюся в Петрограде императрицу -- посредницу и средоточие всех "безответственных" влияний. Министры, желавшие укрепить свое положение, начали ездить к императрице с докладами. Шайка крупных и мелких мошенников и аферистов окружила царицу и пользовалась своим влиянием, чтобы за денежную мзду обходить закон и доставлять частные изъятия и льготы: назначение на должности, освобождение от суда, от воинской повинности и т. д. Слухи об этих сделках распространились в обществе и совершенно уронили уважение ко двору. Постоянно слышалось историческое сравнение с "ожерельем королевы Марии-Антуанетты"29. 

   1916 год, последний перед революцией, не представляет того драматизма политической борьбы, как 1915 год. Но это только потому, что парламентская борьба уже использовала все свои возможности и остановилась перед тупиком, из которого не было выхода. Позиции были заняты окончательно, и для обеих сторон стало ясно, что примирение невозможно. Общественные круги, которые сдерживались в 1915 г. в ожидании возможного компромисса, теперь окончательно потеряли надежду на мирный исход. Вместе с тем и основное требование "министерства доверия" уступило место более решительному требованию "ответственного министерства", т. е. требованию парламентаризма.

...Мы видели, что в это же время придворным кругам даже "мнимый конституционализм" начинал казаться опасным опытом, от которого надо отказаться и вернуться к самодержавию.   Кое у кого при дворе, однако, сохранились проблески понимания, что с Государственной думой нельзя просто расстаться во время войны без опасения взрыва и ослабления боеспособности армии. Настроение высшего командования, несомненно, склонялось в пользу умеренных уступок, которых требовало большинство Государственной думы в программе Прогрессивного блока. И под влиянием этих фактов в течение года было сделано несколько попыток как-нибудь наладить хотя бы внешне приличные отношения с Государственной думой. И. Л. Горемыкин после своего разрыва с министрами, поддерживавшими блок, и после небывалого и противоконституционного акта отсрочки сессии Государственной думы стал невозможен. Поэтому, когда вопрос о созыве Государственной думы был вновь поднят после рождественских каникул и когда Горемыкин вновь повел борьбу против ее созыва, на этом сыграли новые любимцы двора.

   Преемником Горемыкина оказался... Б. В. Штюрмер30. Одного этого назначения было достаточно, чтобы охарактеризовать пропасть, существовавшую между двором и общественными кругами. Для двора Штюрмер был приемлем, потому что его лично знали и ему лично верили; кроме того, он получил необходимую санкцию: поддержку Распутина31 и императрицы. Для общественных кругов Штюрмер был типом старого губернатора, усмирителем Тверского земства. Его личной особенностью была его любовь к деньгам, и из провинции следом за ним тащился длинный хвост пикантных анекдотов о его темных и скандальных способах стяжания. Но... Штюрмер явился в неожиданной роли защитника законодательных учреждений. Через А. Н. Хвостова, нового министра внутренних дел, он вошел в переговоры с отдельными членами Государственной думы (в том числе и с пишущим эти строки). В переговорах этих для созыва Думы ставилось одно условие: не говорить о Распутине!

   Конечно, Штюрмер получил ответ, что Государственная дума интересуется не придворными сплетнями, а политическим курсом правительства, что в Государственной думе есть хозяин -- ее большинство, что у этого хозяина есть определенное мнение о том, что нужно делать для пользы России, и что вместо тайных переговоров, которые ничего гарантировать не могут, нужно прежде всего определить свое отношение к Прогрессивному блоку и к его программе.   Но это как раз было то, чего правительство не хотело. Сессия Думы открылась без всякого соглашения между большинством и правительством. Первое выступление Штюрмера с невнятной, никому не слышной и никого не интересовавшей речью было и его окончательным политическим провалом. Единственный план примирения с Думой, выдвинутый бывшим церемониймейстером, -- устройство раута у премьера -- провалился еще раньше этого выступления: Штюрмеру дали знать, что к нему не пойдут. А других политических средств в распоряжении этих людей не имелось. Единственное, что могло подействовать -- их уход, -- конечно, не входило в их виды. Штюрмер не ушел; он остался. Но он сократил до минимума свои отношения с Государственной думой. Обе стороны засели в своих окопах и перешли к позиционной войне.   В роли политического пропагандиста фигурировал некоторое время ставленник Союза русского народа А. Н. Хвостов, речистый и шумный депутат, не лишенный житейской ловкости и проявивший вкус к демагогии. Но и эта политическая карьера скоро померкла; Хвостов сделался жертвой не своего политического курса -- за это не отставляли, -- а той неловкости, с которой он исполнял придворные поручения. Посылка им известного проходимца Манасевича-Мануйлова32 в Христианию к Илиодору33 для покупки рукописи его книги, содержавшей скандальные разоблачения об отношении Распутина к царской семье, кончилась неудачей. Зато стала известна посылка им туда же другого проходимца, некоего газетного сотрудника Ржевского34, предлагавшего Илиодору устроить убийство Распутина. Илиодор испугался появления темных людей в своей близости и бежал от русских агентов в Америку, где и издал свою книгу. А о проделке со Ржевским стало известно, когда министр поссорился со своим товарищем, опытным полицейским Белецким35, и когда оба стали наперерыв обличать друг друга печатно в прикосновенности к миссии Ржевского. Вот та "политика", которая теперь велась в России ее руководящими кругами, возбуждая негодование во всех остальных. 

   С уходом Горемыкина и Хвостова министерские назначения все более теряли политическое значение в широком смысле. Началась, по меткому выражению Пуришкевича36, "политическая чехарда". Один за другим появлялись, пройдя через переднюю Распутина, или "бывшие", или никому не ведомые политически люди, проходили, как тени, на своих постах... и уступали место таким же, как они, очередным фаворитам придворной шайки. При этих сменах прежде всего, конечно, были удалены последние министры, подписавшие коллективное письмо государю о неприятии им должности главнокомандующего. Ушел (17 марта) А. А. Поливанов, замененный честным, но необразованным и совершенно непригодным для этого поста рамоликом {Физически или умственно немощный человек.} Д. С. Шуваевым37. А. Н. Хвостова заменил сам Штюрмер, но 10 июля, к общему изумлению, Штюрмер заменил министра иностранных дел С. Д. Сазонова38, к великому ущербу для влияния России в союзных странах. Должность "церемониймейстера", которую он занимал когда-то, при полном невежестве не только в дипломатии, но даже и в географии воюющих стран, была его единственным правом на занятие этой должности. Не владея ни предметом, ни дипломатическим языком, он ограничил свою дипломатическую роль молчаливым присутствием при беседах своего товарища Нератова39 с иностранными послами. После такого назначения -- не оставалось ничего невозможного. В публике вспоминали про назначение Калигулой40 своего любимого коня -- сенатором.   Хуже было то, что кроме смешной стороны тут была и трагическая.

   Пишущему эти строки пришлось услышать осенью того же 1916 г. от покойного графа Бенкендорфа, нашего посла в Лондоне, что с тех пор, как Штюрмер стал во главе ведомства, англичане стали с нами гораздо сдержаннее и перестали делать его участником своих секретов. Ходили слухи о германофильских связях Штюрмера и каких-то тайных сношениях его агентов, помимо послов, за границей. Все это, при общеизвестной склонности правых кругов к сближению с Германией и к возможно скорому выходу из войны из страха перед грядущей революцией, сообщало правдоподобие слухам и вызывало усиленное внимание к ним в кругах общества, все более широких.

    Слово "измена" стало передаваться из уст в уста, и об этом было громко заявлено с кафедры Государственной думы. Новую пищу эти слухи получили, когда возвращавшийся в Россию председатель русской парламентской делегации, посетивший летом этого года союзные страны, октябрист Протопопов41, свиделся в Стокгольме с представителем банкирского дома "Варбург и К0", обслуживавшего германские интересы, вел с ним разговоры о мире и завел потом через Стокгольм шифрованную переписку. Как-то так случилось, что именно после этого обстоятельства на Протопопова было обращено внимание двора42. Через тибетского знахаря Бадмаева43 он нашел путь к Распутину и к императрице, в то же время он основывал большую либерально-буржуазную газету "Русская Воля"44. Вот был самый желательный кандидат в министры, апробованный общественными кругами и Думой и в то же время дававший двору всяческие гарантии верности и благонадежности, "полюбивший государя", по его словам, с первого же свидания. Он-то знал кулисы Государственной думы и импонировал двору своими личными связями с ее влиятельными членами. Дума была, так сказать, у него в кармане. А что касается народного недовольства, его уверил Белецкий, что оно не так страшно, как кажется, и что даже в случае восстания в столице нетрудно будет с ним справиться, разделив Петроград на кварталы, обучив полицию пулеметной стрельбе и расставив пулеметы на крышах зданий, расположенных в стратегически важных местах. 

   Думские круги были поражены состоявшимся в сентябре назначением Протопопова на пост министра внутренних дел. Это был обход с тыла и измена в собственной среде. Конечно, влияния в этих кругах Протопопов никогда не имел и личным доверием и уважением не пользовался. По-дворянски ласковый и обходительный, по-дворянски задолженный, потом получивший на руки большое промышленное дело, он привык вести мелкую политику личных услуг и постоянно становился в положения, при которых правдивость была бы серьезным недостатком и помехой. На вторых ролях и при хорошем руководстве он мог прилично играть роль внешнего представительства: так это и было в заграничной парламентской делегации.   Предоставленный же самому себе и брошенный друзьями, которые от него отшатнулись, он скоро обнаружил все свои отрицательные стороны: свой карьеризм, свое легкомыслие, лживость и умственную ограниченность. 

   Назначение Протопопова имело, очевидно, целью перебросить мостик между двором и Государственной думой. На деле оно лишь резче подчеркнуло существовавшую между властью и обществом пропасть и еще более обострило и отравило взаимные отношения. На место ничтожеств и открытых врагов, говоривших на разных языках и совершенно чуждых общественным кругам по всему своему мировоззрению, тут явился ренегат, понимавший язык общественности, но готовый воспользоваться этим пониманием во вред ей. Естественно, что пренебрежение и презрение к бывшему товарищу быстро перешло в ненависть, и то, к чему уже привыкли от других, возбуждало особое негодование, когда исходило от своего.   Все элементы взрыва были теперь готовы. Общественное напряжение и нервность достигли крайней степени, когда 1 ноября собралась Государственная дума. Летняя сессия Государственной думы носила деловой характер: Дума обсуждала в комиссиях и в пленуме самые невинные из законопроектов, введенные в программу блока. Обществу эта "органическая работа" не без основания казалась толчением воды в ступе. И было совершенно ясно, что зимняя сессия Государственной думы будет носить совершенно иной, интенсивно-политический характер. Но Дума и правительство уже настолько разошлись, что на этот раз не было сделано никаких приготовлений, чтобы Дума и правительство могли встретиться сколько-нибудь миролюбиво. Штюрмера не убрали до Думы, как в январе убрали Горемыкина. Таким образом Дума получила мишень, в которую могла направлять свои удары.   Но теперь бить только по Штюрмеру представлялось уже совершенно недостаточным. Штюрмер был лишь жалкий фигурант, приспособлявшийся, как и остальные субъекты "министерской чехарды", к тому, что делалось и диктовалось за кулисами. Туда, за эти кулисы, и должен был быть направлен очередной удар. Это было то, чего не понимали ни император, ни Протопопов. 

   Имена членов придворного кружка, с именем императрицы во главе, были произнесены 1 ноября с думской трибуны пишущим эти строки. Перечисляя один за другим все главнейшие шаги правительства, возбуждающие общественное недовольство, оратор при каждом случае спрашивал аудиторию: "Глупость это или измена?" И хотя оратор скорее склонялся к первой альтернативе, аудитория своими одобрениями поддерживала вторую. В. В. Шульгин45 в яркой и ядовитой, по обычаю, речи поддерживал П. Н. Милюкова и сделал практический вывод из его обличений. Речи ораторов этого дня были запрещены для печати46, и это устроило им самую широкую рекламу. Не было министерства и штаба в тылу и на фронте, в котором не переписывались бы эти речи, разлетевшиеся по стране в миллионах экземпляров. Этот громадный отзвук сам по себе превращал парламентское слово в штурмовой сигнал и являлся красноречивым показателем настроения, охватившего всю страну.

   Теперь у этого настроения был лозунг, и общественное мнение единодушно признало 1 ноября 1916 г. началом русской революции.   Как будто правительство начало, наконец, кое-что понимать, Штюрмер после второго заседания Думы, в котором окончились выступления фракционных ораторов, был уволен после назначения ему преемника. Заседания Думы были приостановлены на неделю для того, чтобы новое правительство могло осмотреться и сделать выводы из сложившегося положения. Наученное опытом общество уже ничего не ожидало, -- и было право.

   Преемником Штюрмера явился А. Ф. Трепов47, и этот выбор подтверждал, что власть не хочет искать своих представителей вне тесной среды старых сановников, надежных для нее, но неспособных вызвать к себе никакого общественного доверия. Вслед за другими Трепов делал попытку найти себе поддержку в Думе и в печати. Но, не располагая, подобно другим, ничем, что могло бы гарантировать серьезную перемену курса, он скоро увидал, что не может рассчитывать на хороший прием. Его даже предостерегали вообще против появления в Думе при этих условиях. Трепов все-таки пришел. Он наткнулся со стороны социалистических депутатов на прием, который вся Дума готовила Протопопову в случае его появления. Три раза он пытался начать свою речь, и трижды она была заглушена криками со скамей социалистов и трудовиков48 (19 ноября). Не помог Трепову даже и такой козырь, как оглашение факта, что союзники по договору обязались уступить России Константинополь и проливы. 

   Правительство давно перестало внушать к себе уважение. Но встреча Трепова показала всей стране, что оно перестало внушать и страх. Не могли внушить страха и новые репрессии Протопопова. Общество притаилось и чего-то ждало. В день окончания сессии, 17 декабря, предостерегая в последний раз правительство, пишущий эти строки говорил, что "атмосфера насыщена электричеством, все чувствуют приближение грозы и никто не знает, куда упадет удар". 

   В тот же день, 17 декабря, удар разразился. Он упал на лицо, которое все считали одним из главных виновников маразма, разъедавшего двор. Странным образом, когда это лицо было устранено, все сразу почувствовали, что совсем не в этом дело, что устранен лишь яркий показатель положения, тогда как зло вовсе не в нем -- и вообще не в отдельных лицах. Был убит Григорий Распутин. Это убийство, несомненно, скорее смутило, чем удовлетворило общество. Публика не знала тогда во всех подробностях кошмарной сцены в особняке кн. Юсупова, рассказанной потом Пуришкевичем, одним из непосредственных участников убийства. Но она как бы предчувствовала, что здесь случилось нечто принижающее, а не возвышающее, -- нечто такое, что стояло вне всякой пропорции с величием задач текущего момента. И убийцы не принадлежали к числу представителей русской общественности. Напротив, они вышли из среды, создавшей ту самую атмосферу, в какой расцветали Распутины. Это был скорее протест лучшей части этой среды против самих себя, выражение охватившего эту среду страха, что вместе с собой Распутины погубят и их.

   Вся царская семья давно уже порывалась объединиться и объяснить царю, что он ведет Россию и всех своих к гибели. Увы, отдельные объяснения и тут не привели ни к чему, кроме личного разрыва. Теми же пустыми, ничего не говорящими глазами царь встречал августейших, как и простых советчиков.   По крайней мере, _э_т_о_т_ _у_д_а_р_ разбудит ли спящих? Поймут ли они, что это, после 1 ноября, уже второе предостережение и что третьего, быть может, не будет? Общество задавало себе эти вопросы и с возрастающим нетерпением ждало. Оно ничего не дождалось. Рождественские праздники прошли, начался 1917 г., и все с недоумением спрашивали себя: что же дальше? Неужели все этим и ограничится? И что же нужно _б_о_л_е_е_ _с_и_л_ь_н_о_е, чем то, что уже было? Впечатление, что страна живет на вулкане, было у всех. Но кто же возьмет на себя почин, кто поднесет фитиль и взорвет опасную мину?   В обществе широко распространилось убеждение, что следующим шагом, который предстоит в ближайшем будущем, будет дворцовый переворот при содействии офицеров и войска.

   Мало-помалу сложилось представление и о том, в чью пользу будет произведен этот переворот. Наследником Николая II называли его сына Алексея49, а регентом на время его малолетства -- вел. кн. Михаила Александровича50. Из сообщения М. И. Терещенко51 после самоубийства генерала Крымова52 стало известно, что этот "сподвижник Корнилова" был самоотверженным патриотом, который в начале 1917 г. обсуждал в тесном кружке53 подробности предстоящего переворота. В феврале уже намечалось его осуществление. В то же время другой кружок, ядро которого составили некоторые члены бюро Прогрессивного блока с участием некоторых земских и городских деятелей, ввиду очевидной возможности переворота, хотя и не будучи точно осведомлен о приготовлениях к нему, обсуждал вопрос о том, какую роль должна сыграть после переворота Государственная дума. Обсудив различные возможности, этот кружок также остановился на регентстве вел. кн. Михаила Александровича, как на лучшем способе осуществить в России конституционную монархию. Значительная часть членов первого состава Временного правительства участвовала в совещаниях этого второго кружка; некоторые, как сказано выше, знали и о существовании первого...   Однако перевороту не суждено было совершиться так, как он ожидался довольно широкими кругами. Раньше, чем осуществился план кружка, в котором участвовал генерал Крымов, переворот произошел не сверху, а снизу, не планомерно, а стихийно.<...>

     Как бы то ни было, из объективных фактов с бесспорностью вытекает, что подготовка к революционной вспышке весьма деятельно велась -- особенно с начала 1917 г. -- в рабочей среде и в казармах петроградского гарнизона. Застрельщиками должны были выступить рабочие. Внешним поводом для выступления рабочих на улицу был намечен день предполагавшегося открытия Государственной думы, 14 февраля. Подойдя процессией к Государственной думе, рабочие должны были выставить определенные требования, в том числе и требования ответственного министерства. В одном частном совещании общественных деятелей этот проект обсуждался подробно, причем самым горячим его сторонником оказался рабочий Абросимов, оказавшийся провокатором на службе охранки. На провокацию указывалось и в предостерегающем письме к рабочим П. Н. Милюкова.   Предостережение рабочих относительно возможной провокации на первый раз достигло своей цели. В назначенный первоначально день (14 февраля) выступление рабочих не состоялось54. Однако оно оказалось отложенным ненадолго.

   Уже 23 февраля появились первые признаки народных волнений. 24-го мирные митинги уступили место первым вооруженным столкновениям с полицией, сопровождавшимся и первыми жертвами. 25-го работа фабрик и занятия в учебных заведениях прекратились: весь Петроград вышел на улицу. У городской думы произошло крупное столкновение народа с полицией, а на Знаменской площади, при таком же столкновении, казаки приняли сторону народа, бросились на конную полицию и обратили ее в бегство. Толпа приветствовала казаков; происходили трогательные сцены братанья. 26 февраля, в воскресенье, правительство приготовилось к решительному бою. Центр столицы был оцеплен патрулями, установлены были пулеметы, проведены провода военных телефонов. Это, однако, не устрашило толпу. В громадном количестве, со знаменами, она ходила по улицам, собиралась на митинги, вызывала столкновения, при которых правительством были пущены в ход пулеметы. Чтобы усилить полицию, часть солдат была переодета в полицейские шинели, что вызывало в полках гарнизона чрезвычайное негодование и дало толчок к переходу их на сторону народа. Но движение продолжало быть бесформенным и беспредметным. Вмешательство Государственной думы дало уличному и военному движению центр, дало ему знамя и лозунг и тем превратило восстание в революцию, которая кончилась свержением старого режима и династии.

Сигнал к началу революции дало опять-таки, само правительство. Вечером 26 февраля председатель Государственной думы получил указ об отсрочке сессии, которая должна была открыться 27-го. Члены Государственной думы, собравшись утром этого дня на заседание, узнали, что они распущены. В непосредственной близости от Таврического дворца в то же время уже начиналось форменное восстание в казармах Волынского и Литовского полков. Движение началось среди солдат и застало офицеров совершенно неподготовленными: одиночные попытки их воспротивиться движению привели к кровавым жертвам. Солдаты в беспорядке пошли к Таврическому дворцу. Одновременно с этим смешанные толпы отправились к Арсеналу, заняли его и, захватив оружие, бросились к тюрьмам освобождать арестованных -- не только политических, но и уголовных, подожгли Литовский замок, Окружной суд, Охранное отделение и т. д.   Правительство пыталось направить на восставших войска, оставшиеся верными ему, и на улицах столицы дело грозило дойти до настоящих сражений.

   Таково было положение, когда около полудня сделана была двоякая попытка ввести движение в определенное русло.

   С одной стороны, социалистические партии, подготовлявшие революционные кружки среди солдат, попытались взять на себя руководство движением.

   С другой стороны, решились стать во главе члены Государственной думы. Государственная дума как таковая, как законодательное учреждение старого порядка, координированная "Основными законами" с остатками самодержавной власти, явно обреченной теперь на слом, была этой старой властью распущена.

    Она и не пыталась, несмотря на требование М. А. Караулова55, открыть формальное заседание. Вместо зала заседаний Таврического дворца члены Государственной думы перешли в соседнюю Полуциркульную залу (за председательской трибуной) и там обсудили создавшееся положение. Там было вынесено после ряда горячих речей постановление не разъезжаться из Петрограда (а не постановление "не расходиться" Государственной думе как учреждению, как о том сложилась легенда).     

   Частное совещание членов Думы поручило вместе с тем своему Совету старейшин выбрать Временный комитет членов Думы и определить дальнейшую роль Государственной думы в начавшихся событиях. В третьем часу дня Совет старейшин выполнил это поручение, выбрав в состав Временного комитета М. В. Родзянко56, В. В. Шульгина (националиста), В. Н. Львова (центр)57, И. И. Дмитрюкова58 (октябрист), С. И. Шидловского59 (октябрист), М. А. Караулова, А. И. Коновалова60 (трудовая группа), В. А. Ржевского (прогрессист), П. Н. Милюкова (к.-д.), Н. В. Некрасова61 (к.-д.), А. Ф. Керенского (трудовик) и Н. С. Чхеидзе 62 (с.-д.). В основу этого выбора, предопределившего отчасти и состав будущего министерства, положено было представительство партий, объединенных, в Прогрессивном блоке. К нему были прибавлены представители левых партий, частью вышедших из блока (прогрессисты), частью вовсе в нем не участвовавших (трудовики и с.-д.), а также президиум Государственной думы.

  Ближайшей задачей Комитета было поставлено "восстановление порядка и сношение с учреждениями и лицами", имевшими отношение к движению. Решение Совета старейшин было затем обсуждено по фракциям и утверждено новым совещанием членов Думы в Полуциркульной зале. Предложения, шедшие дальше этого, -- как-то: немедленно взять всю власть в свои руки и организовать министерство из членов Думы или даже объявить Думу Учредительным собранием, -- были отвергнуты, отчасти как несвоевременные, отчасти как принципиально неправильные. Из намеченного состава Временного комитета отказался участвовать в нем Н. С. Чхеидзе и с оговорками согласился А. Ф. Керенский.

   Дело в том, что параллельно с решениями Совета старейшин было решено социалистическими партиями немедленно возродить к деятельности Совет рабочих депутатов, памятный по событиям 1905 г. Первое заседание Совета было назначено в тот же вечер, в 7 часов 27 февраля, причем помещением выбрана, без предварительных сношений с президиумом Государственной думы, зала заседаний Таврического дворца. Помещение Таврического дворца вообще после полудня было уже занято солдатами, рабочими и случайной публикой, а в воззвании 27 февраля, приглашавшем на первое заседание, "Временный Исполнительный комитет Совета рабочих депутатов" (анонимный) говорил от имени "заседающих в Думе представителей рабочих, солдат и населения Петрограда".

   Чтобы урегулировать свой состав, то же воззвание предлагало "всем перешедшим на сторону народа войскам немедленно избрать своих представителей, по одному на каждую роту; заводам избрать своих депутатов по одному на каждую тысячу". К вечеру 27 февраля, когда выяснился весь размер революционного движения, Временный комитет Государственной думы решил сделать дальнейший шаг и взять в свои руки власть, выпадавшую из рук правительства. Решение это было принято после продолжительного обсуждения, в полном сознании ответственности, которую оно налагало на принявших его. Все ясно сознавали, что от участия или неучастия Думы в руководстве движением зависит его успех или неудача. До успеха было еще далеко: позиция войск не только вне Петрограда и на фронте, но даже и внутри Петрограда и в ближайших его окрестностях далеко еще не выяснилась. Но была уже ясна вся глубина и серьезность переворота, неизбежность которого сознавалась, как мы видели, и ранее; и сознавалось, что для успеха этого движения Государственная дума много уже сделала своей деятельностью во время войны -- и специально со времени образования Прогрессивного блока.

   Никто из руководителей Думы не думал отрицать большой доли ее участия в подготовке переворота. Вывод отсюда был тем более ясен, что, как упомянуто выше, кружок руководителей уже заранее обсудил меры, которые должны были быть приняты на случай переворота. Намечен был даже и состав будущего правительства. Из этого намеченного состава кн. Г. Е. Львов не находился в Петрограде, и за ним было немедленно послано. Именно эта необходимость ввести в состав первого революционного правительства руководителя общественного движения, происходившего вне Думы, сделала невозможным образование министерства в первый же день переворота. В ожидании, когда наступит момент образования правительства, Временный комитет ограничился лишь немедленным назначением комиссаров из членов Государственной думы во все высшие правительственные учреждения для того, чтобы немедленно восстановить правильный ход административного аппарата. Необходимые меры по обеспечению столицы продовольствием были приняты особой комиссией, организованной Исполнительным комитетом Совета рабочих депутатов, но под председательством приглашенного Временным комитетом Государственной думы А. И. Шингарева63. Руководство военным отделом также взял на себя член Государственной думы, введенный в состав Временного комитета ночью 27 февраля при окончательном выяснении его функций, полковник Б. Энгельгардт64. Личный состав министров старого порядка был ликвидирован арестом их, по мере обнаружения их местонахождения. Собранные в министерском павильоне Государственной думы, они были в следующие дни перевезены в Петропавловскую крепость.   Формальный переход власти к Временному комитету Государственной думы, с ее председателем во главе, и ликвидация старого правительства чрезвычайно ускорили и упростили дальнейший ход переворота.

   Одна за другой воинские части, расположенные в Петрограде и в его ближайших окрестностях, уже в полном составе, с офицерами и в полном порядке, переходили на сторону Государственной думы. Члены Государственной думы разъезжали по казармам, осведомляя гарнизон о совершившемся, и части войск в течение следующих дней беспрерывно подходили к Государственной думе, приветствуемые председателем и членами Временного комитета. Государственная дума сделалась центром паломничества. Она сохранила эту роль и после того, как правительство через несколько дней перенесло свои заседания в Мариинский дворец, предоставив Таврический дворец в распоряжение Совета рабочих и солдатских депутатов.   Первые четыре-пять дней работа вновь созданной власти велась день и ночь среди суматохи и толкотни Таврического дворца. Ближайшей задачей Временного комитета и образуемого им правительства было -- выяснить свои отношения к образовавшемуся рядом с ним представительству социалистических партий, заявивших с самого начала претензию представлять демократические классы населения, рабочих, солдат, а затем и крестьянство. С самого же начала Совет рабочих и солдатских депутатов поставил и свои особые задачи совершившемуся перевороту. Уже в воззвании 28 февраля он заявил, что "борьба еще продолжается; она должна быть доведена до конца; старая власть должна быть окончательно низвергнута и уступить место _н_а_р_о_д_н_о_м_у_ _п_р_а_в_л_е_н_и_ю"; "для успешного завершения борьбы в интересах демократии народ должен создать _с_в_о_ю_ _с_о_б_с_т_в_е_н_н_у_ю_ _в_л_а_с_т_н_у_ю_ _о_р_г_а_н_и_з_а_ц_и_ю".

  В то время как Временный комитет Государственной думы овладел аппаратом высшего управления государством, Совет рабочих и солдатских депутатов более интересовался тем, чтобы взять в свои руки управление столицей. Тем же воззванием назначались районные комиссары "для установления народной власти в районах Петрограда", и население приглашалось "немедленно сплотиться вокруг Совета, образовать местные комитеты в районах и взять в свои руки управление всеми местными делами". Так было положено начало осуществлению "основной задачи" Совета: организации народных сил для борьбы "за окончательное упрочение политической свободы и народного правления в России".

   Воззвание упоминало также о "созыве Учредительного собрания, избранного на основе всеобщего, равного, прямого и тайного избирательного права".   Брошенные таким образом, независимо от Государственной думы, лозунги были быстро усвоены рабочими и солдатскими массами столицы. Только левая часть Временного комитета, начиная от к.-д., могла примкнуть к ним, оставаясь верной своим партийным взглядам. Однако же и со стороны представителей более правых партий возражения не последовало. Скоро оказалось, что они даже готовы были быстрее и дальше идти на уступки, требовавшиеся моментом, чем некоторые представители к.-д. Как бы то ни было, нельзя было медлить с выяснением отношений Временного комитета к демократическим лозунгам. Необходимо было ускорить и окончательное формирование власти. Ввиду этого уже 1 марта Временный комитет наметил состав министров, которому должен был передать свою власть. Во главе первого революционного правительства, согласно состоявшемуся еще до переворота уговору, было поставлено лицо, выдвинутое на этот пост своим положением в российском земстве: кн. Г. Е. Львов, мало известный лично большинству членов Временного комитета. П. Н. Милюков и А. И. Гучков65, в соответствии с их прежней деятельностью в Государственной думе, были выдвинуты на посты министров иностранных дел и военного (а также морского, для которого в эту минуту не нашлось подходящего кандидата). Два портфеля, министерства юстиции и труда, были намечены для представителей социалистических партий. Но из них лишь А. Ф. Керенский дал 2 марта свое согласие на первый пост. Н. С. Чхеидзе, предполагавшийся для министерства труда, предпочел остаться председателем Совета рабочих депутатов (он фактически не принимал с самого начала участия и во Временном комитете). Н. В. Некрасов и М. И. Терещенко, два министра, которым суждено было потом играть особую роль в революционных комитетах, как по их непосредственной личной близости с А. Ф. Керенским, так и по их особой близости к конспиративным кружкам, готовившим революцию, получили министерства путей сообщения и финансов. Выбор этот остался непонятным для широких кругов. А. И. Шингарев, только что облеченный тяжелой обязанностью обеспечения столицы продовольствием, получил министерство земледелия, ав нем не менее тяжелую задачу -- столковаться с левыми течениями в аграрном вопросе. А. И. Коновалов и А. А. Мануйлов 66 получили посты, соответствующие социальному положению первого и профессиональным занятиям второго -- министерство торговли и министерство народного просвещения. Наконец, участие правых фракций Прогрессивного блока в правительстве было обеспечено введением И. В. Годнева 67 и В. Н. Львова, думские выступления которых сделали их бесспорными кандидатами на посты государственного контролера и обер-прокурора синода. Самый правый из блока, В. В. Шульгин, мог бы войти в правительство, если бы захотел, но он отказался и предпочел остаться в трудную для родины минуту при своей профессии публициста.

    (продолжение следует)